История одного эксперимента
Весной 1925 года, отпуская школьников на каникулы, преподаватели русского языка города Сергиева дали им необычное задание: записать частушки, которые они услышат по месту своего летнего пребывания. Эксперимент планировалось совместить с другими краеведческими изысканиями и в дальнейшем издать в виде сборника. Однако когда по осени экспериментаторы получили кипы исписанной бумаги, им пришлось схватиться за голову и от каких бы то ни было дальнейших действий отказаться. Чудом эти листы дошли до нашего времени, потому что и хранить их тогда было несколько рискованно...
Частушка: pro и contro
Сам по себе эксперимент был довольно авантюрным делом, и пуститься на него могли только наивные энтузиасты краеведения. Ведь в середине 1920-х годов оценка жанра частушек была далеко не позитивной. В литературном мире шла серьёзная перепалка о том, является ли частушка фольклором или это вообще сплошное хулиганство, пережиток буржуазного строя. Идеологи часто характеризовали её как кулацкий жанр, а её носителя — сельского гармониста — как рупора кулацкой идеологии. На публичных диспутах всерьёз обсуждались вопросы вроде “Комсомол и гармонь”, а в культпросветработе гармошке начинали противопоставлять “истинно на-родную” балалайку.
Удивительный пласт, поднятый ребятами, представил нам всю пёструю гамму настроений послереволюционного Подмосковья. Здесь есть традиционные лирические частушки “ни о чём”, куплеты переходного типа (остро политизированные, с новыми словами) и даже частушки-пародии, далеко не всегда выражающие поддержку власти, коммунистам и комсомольцам. Тексты вкладывались в привычные шаблоны частушечного жанра — “Яблочко”, “Барыня” и, наконец, бесконечная “Я на бочке сижу”.
Это бочкосидение оказалось самым интересным по политическому спектру мнений. Вот текст, характеризующий расстановку сил в рядах РКП(б):
“Я на бочке сижу,
А бочка качается!
Я у Ленина служу,
Троцкий обижается!”
Фигуры политических лидеров очень часто звучат в частушках без всякого смысла. Человеку, певшему или на ходу складывавшему куплет, были, по сути, абсолютно безразличны Ленин, Троцкий, Бухарин, Чичерин или Клемансо. Точно так же, как имена и названия городов безразличны масленичному скомороху или балаганщику с камерой-обскурой. Главное — весело и что-то новенькое! Поэтому у одного и того же исполнителя могли быть совершенно разные “флаги”.
Тот же самый безвестный певец, “служивший у Ленина”, выдавал следующее:
“Я на бочке сижу
А под бочкой мышка.
Скоро белые придут,
Коммунистам крышка!”
Черты и чёрточки нового быта иногда превращались в острые, почти драматические зарисовки:
“Командир молодой,
В ногу раненый,
На базаре торговал
Рыбой жареной!”
А как вам понравится такое:
“Ох, коммуна ты коммуна,
Просветительный кружок!
Просветила у милОго
Из кармана кошелёк!”
У этой частушки есть конкретный адрес: город Сергиев, улица Карла Маркса, где в бывшем Доме призрения сестёр милосердия располагалась коммуна пионеров.
Он и она
Кроме стандартных зазноб, милёночков, разлучниц, ма-мань и папань, в лирической частушке появляется политическая конкретизация. Симпатии и антипатии героев и героинь начинают строиться по политическим пристрастиям, социальной принадлежности, отношению к Церкви. Драмы разворачиваются не только из-за неверности:
“Мой миленок — РКП,
А я беспартийная!
Оттого у нас любовь
Очень канитильная!”
А как вам понравится такая конфликтная ситуация:
“Мой миленок — РКП,
А я — комсомолка!
Полюбила я его,
Только ненадолго!”
Учтём, что тогда комсомол самоидентифицировался как “организация, сочувствующая РКП(б)”. Только сочувствующая, но со своей позицией!
Интересно, как в пласт собранного материала вкрапляются официальные, “политпросветовские” частушки, исполнявшиеся с клубной сцены в противовес “кулацким” и “мещанским”:
“Я на вишенке сижу,
Не могу накушаться,
А про Коммуну говорят —
Не могу наслушаться!”
К подобным образцам примыкают и многие другие, “в лоб” воспевающие мировую революцию, службу в Красной Армии, гонение на Церковь. Есть там и образ выдвиженца-политпросветчика:
“У Егорова двора
Висит объявление:
Приходите, девки, бабы,
В комсомоле чтение!”
Замена одного слова легко превращала частушку из советской в контрреволюционную и обратно. Например, в одном суицидальном сюжете жизнь на суровой нитке кончает то коммунист, то священнослужитель (“жирный поп”), а разваленная изба оказывается то у верного ленинца, то у гармониста.
На Рабочей есть гора...
У этой частушки есть точный адрес, конкретное описание местности и имена героев. Можно даже предположить, как она рождалась:
“На Рабочей есть гора —
Дом Совета видно!
Коля Таню не любил,
Как ему не стыдно!”
Рабочая улица, бывшая Котельническая. Сейчас от неё остался только Рабочий тупик. Место это возвышенное, и, действительно, с него можно было увидеть кусочек 1-го Дома Советов (“Старой лаврской гостиницы”). Что до её героев... Не будем за них особенно беспокоиться, скорее всего, это пели Танины подружки, чтобы некий Коля обратил внимание и начал ухаживать.
Интересно, как различалась в городе молодёжь. В отдельные группы частушки разделяют комсомольцев, шпану и пижонов. Последним отдавалось предпочтение:
“Две гитары, третий бубен!
Со шпаной гулять не будем!
Лучше мне не есть, не пить,
Но с пижонами ходить!”
Но и с пижонами проблема. Оказывается, костюмы они шьют из мешковины, поэтому возник дефицит мешков. А к серебряной цепочке вместо отсутствующих часов они могут повесить галошу.
Свои проблемы случались у женихов:
“Галифе мои худые,
Забери-ка их прострел!
Хотел осенью жениться —
Поросёнок околел!”
Новый быт то и дело даёт о себе знать в новых терминах: “люминация” (уличное освещение), кино (часто упоминают популярный фильм “Багдадский вор”, который с успехом шёл на экранах города), кооператив, шофёр (тогда писали “шоффер”, на листочке правка педагога).
Не всё гладко в этом мире, по которому катится “смерч перемен”. Вот думы о близких, которых этот смерч закинул бог весть куда:
“Он ушёл далее Польши,
Не видать его мне больше”.
Или — мрачное дыхание ГПУ:
“Плавала я плавала,
По морю Ледовитому,
Приплыла, на грудь упала
Милому убитому!”
Глумистика
Это слово приписано рукой преподавателя на одном из листков. О чём же частушки, вызвавшие такой гнев? С виду они вполне невинны:
“Мы с моим милёнком Ваней
Не сошлися тоном:
Я читаю Карла Маркса,
А он Пинкертона!”
Это — особенный жанр, частушка-пародия. Впереди у него много десятилетий жизни. И определение, данное ему, в принципе верно. Такие куплеты создавали люди, силой обстоятельств ввергнутые в совершенно чуждую им социальную и духовную среду: сельские педагоги, культпросветчики с “настоящим” (дореволюционным) образованием, городские люди, столкнувшиеся с новыми им формами быта. Позднее “глумистика” станет противоядием псевдонародным жанрам, насаждавшимся властью:
“Не шуми ты, чисто поле,
Свежею пшеницею.
Всей деревней мы читаем
Повесть Солженицына!”
Но это — 1970-е. “Глумистика” 1920-х узнаваема по наличию более сложных, как правило, не употребляемых в крестьянской среде имён, намеренной абсурдности ситуации. Она не делает различия между бедняком, середняком и кулаком, приводя всё к жесткому общему знаменателю.
Все мы песни перепели...
Сборник по понятным причинам угодил под сукно. Вскоре цензура ограничила права на издательскую деятельность уездных центров. А потом и краеведение низвели до школьных кружков, собиравших гербарии из полевых цветов, и воспоминаний “участников штурма Зимнего”.
Сборник частушек 1925 года требует внимательного изучения, классификации, рассмотрения в контексте жизни города Сергиева и Сергиевского уезда. Эта публикация — только первая попытка освоить бесценные результаты неудачного эксперимента почти столетней давности.
Алекс РДУЛТОВСКИЙ
